Автор: Протоиерей Валентин Бирюков

Незабываемой стала встреча с иеромонахом Пименом, который служил в г. Алейске Алтайского края после долгих лет ссылки на Колыму.

Услышал я о нем в декабре 1965 года от женщины, которую встретил в Барнауле, в доме у Клавдии Устюжаниной, к которой я приезжал узнать о случившемся с ней чуде исцеления. Женщина та была знакомой Клавдии, запросто пришла к ней и, перекрестившись, сразу поделилась радостью:

– Клавочка! У какого батюшки я побывала! Он мне два таких греха облегчил…

Спросил я у нее адрес этого священника, да прямо и поехал к о. Пимену в Алейск. Я сам тогда еще не был священником – пел в церковном хоре в селе Тогур.

На станции в справочной еще спросил, когда пойдет поезд на Барнаул. Оказалось, через три часа. Ну, думаю, слава Богу, времени хватит. Пришел к нему на квартиру. Выходит келейница батюшки, Мария Яковлевна, старушка-монашка.

– Батюшка, гость к нам приехал…

– Знаю, матушка, знаю, – отвечает он.

Смотрю – идет худенький священник, лет пятидесяти, бородка наполовину седая. Подходит ко мне, снимает пальто, берет меня под локоток:

– Пойдем. Будем водосвятный молебен служить. Сейчас мать приедет, у нее сын Анатолий как пришел из армии, так два месяца в больнице пролежал. Но не помогла ему больница ничем. Святой водички ему надо.

А сам готовит все для молебна: ставит на стол водосвятную чашу, кладет требник, кропило, свечи, надевает епитрахиль и крест – стоит, ждет. Ну, я думал, они уже договоренные с той женщиной, которую мы ждали. Наконец, она приходит.

– Батюшка! Можно вас попросить…

– Ну, давай, давай, мать, раздевайся, бидон давай сюда…

Вода уже налита, все приготовлено.

– Благословен Бог наш…– начал батюшка. Я помогал ему петь.

Сотворили водосвятный молебен. Отец Пимен сам попил святой водички, мне дал, пришедшей к нему женщине в бидон вылил воду.

– Батюшка! Когда еще приходить?

– Никогда! Сын твой духовно больной, но сейчас ему уже получше. Пусть по ложечке или по полстаканчика святой водички пьет натощак, молитвы читает – вот и поправится. Будет работать, хорошая работа у него будет, он у тебя молодец.

– Да, он хороший сынок… Батюшка, спаси Господи! – кланяется ему женщина…

Пошел отец Пимен в свою комнатку требник класть. Маленькая такая комнатка – спальная, он в ней и молился по ночам. Как келейка она у него была.

Я же – за той женщиной. Спрашиваю:

– Вы уже были сегодня у батюшки?

– Нет. Никогда прежде не была! В первый раз пришла.

Я сразу понял: правду говорили мне, что он прозорливец, иеромонах Пимен. Только скорей, скорей отхожу от той женщины. Думаю: сейчас батюшка меня увидит, неудобно будет, что я такой любопытный. Тут батюшка идет, сразу ко мне:

– Ну вот, теперь будешь знать…

Я покраснел до пяток. Как он узнал, что я полюбопытствовал у этой женщины?..

– Ну, ничего, пойдем…

В горницу зашли, где совершали молебен.

– Батюшка, обед готов, – говорит матушка Мария Яковлевна.

– Приглашайте гостя!

Помолились мы, сели за стол. Я хоть и не хотел есть (не так давно обедал), хлебнул супа – и так он мне понравился. Вкусный-превкусный! Начал есть быстро, по-солдатски, а сам думаю: «Какой вкусный суп!»

А батюшка мне и говорит на ухо:

– Да вот потому и вкусный, что матушка Мария Яковлевна готовит. Она – монашка, все монашеские правила вычитывает. И все с молитвою делает – зажигает огонек лампадки, от лампадки печку зажигает, печка-то своя, дровами топят. Вот она чистит картошечку – «Господи, благослови!» Все крестит. Крупы сыплет ли, капусту ли кладет, морковочку, свеклу, водичку льет – все крестит, все с мо-литвочкой. Она без молитвы не живет. Вот поэтому и вкусный суп.

Я только на него посмотрел и думаю: «Как он жил, что мои мысли знает?» Он мне сразу отвечает:

– А вот сейчас покушаем – я и расскажу, как я жил.

Ох ты, Господи! Опять я попался! Я тогда понял, что он вправду прозорливый. Видит меня насквозь. Мысли знает. Это какую духовную силу надо! Я тогда прошу мысленно: «Господи! Дай мне хорошие мысли» – а сам ложкой работаю.

Он мне прямо тут же и говорит:

– Вот-вот! Проси Господа, чтобы Он даровал тебе хорошие мысли.

Боже мой! Я испугался. Мне неудобно уже смотреть на батюшку. Пододвигаю второе – гречневая каша была, – уписываю кашу и уже не смотрю, а только думаю: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного!» И слышу над ухом:

– Вот-вот, всегда Иисусову молитву читай. Монахи не разговаривают ни о чем – только Иисусову молитву читают. Так и ты. И враг уже не влезет в душу, потому что там Бог работает Духом Своим.

Боже мой! Я уже не могу. Чувствую – так покраснел, что даже нос у меня красный. Только торопливо читаю Иисусову молитву: «Господи, Иисусе Христе…» А каша – я не знаю, как она у меня пролетела. И чай тоже. Все скушал. А батюшка еще кушает. Я по-солдатски, а он по-граждански… Сижу, боюсь шелохнуться. Наконец, закончили трапезу, поблагодарили Господа.

Я иконам поклонился, хозяевам:

– Спаси Господи, дай Бог здоровья!

– Ну, пойдем в горницу, – говорит мне батюшка, – будем беседовать.

И пошел впереди меня, а я за ним. Когда зашли, увидел я у него на стене часы. Только глянул на них и подумал: «Сколько времени у меня осталось до отхода поезда?» – как отец Пимен, не оглядываясь, говорит мне:

– Два часа до отхода. Мы успеем. Нам хватит времени поговорить.

Я остолбенел. Не могу двинуться с места. То хоть рядом сидел, а то затылком ко мне – и мысли мои узнал!

– Что ты не садишься? Садись!

А я не могу садиться. Мне стыдно – вот истинно говорю. Думаю: «Что я буду сидеть? Я такой грешник».

А он:

– Ну, что ты испугался-то? Кого ты испугался? Я же тебе не враг. А что испугался – так это тебе полезно. Будешь чтить Бога.

Я сажусь и боюсь: вдруг мысли какие нехорошие могут быть, непрошено.

– Садись, ничего… Не бойся. Искушений не будет со мной.

И начал он рассказывать, как прожил свою жизнь.

 

********************

РАССКАЗ ОТЦА ПИМЕНА

«Ну, слушай. В миру звали меня Мишей. В детстве служил пономарем, службу непревзойденно знал — читал, пел. Шло время. Я подрос, уже парнем стал. В армию меня не брали, так как я слабенький, комиссию не прошел. Мои друзья все поженились, у их уже малыши, да по двое. А я очередной. У меня подруги не было. Мне и молвят:

—Миш, ну что ж ты? Вон, Мария-то Панова — смотри, де­вица какая! Женись, отменная у вас семья будет. Дети отличные будут.

Я знал Марию отлично. Отменная женщина. Проводил ее раз до дома, позже иной раз — лишь как друга проводил, не кос­нулся даже ее никак…

А позже возвратился в храм, зашел в алтарь — 100 поклонов земных сделал, так что даже рубаха взмокла… Пришел домой, со скотиной убрался, поужинал и лег спать. Днем встаю — слабость какую-то ощущаю. День, неделька — не могу кушать, аппетит потерялся. Две недельки, три недельки проходит ничего не могу есть. Водички попью — и все. А ничего не болит. Уста­лость какая-то — и все. Мать переживает: что с отпрыском?.. Еще пока крепость была, прогуливался, управлялся с делами. А позже уже и ходить не могу. Тогда мамка пригласила священника — поиспопедовал он меня, причастил, месяц спустя пришел снова — пособоровал. На прощание батюшка произнес мамочке:

—На все Божья воля.

Э-э-э… Тогда мать сообразила. Уж раз батюшка так произнес: на все Божья воля — означает, дело худо. Мама возвратилась — бух на колени. Поклоны, слезы. Папка пришел, рядом встал и рыдает:

—Господи, один сынок Миша, да таковой милый, да таковой неплохой.

Не может слез сдержать. Давай с мамой совместно молить­ся. А я лежу в лёжку. До того истощал, что сообразил — мне уже не жениться. Какой я жених — сам себя не таскаю. И сообразил я, что нет мне благословения на свадьбу.

Господи, оставь меня живым, прошу — маму жаль, как она рыдает… Ежели я умру — не знаю, остается ли мамочка в живых.

Папочка с мамочкой поплакали, а все-же нужно и со скоти­ной управляться… Возвратились, покушали, помолились, спать легли. Здесь я мамочке говорю:

—Мам, дай пить.

Ох, как она обрадовалась, что Миша попросил хоть попить! Сообразила, что аппетит ворачивается. А то ведь и пить не про­сил — против воли приходилось поить.

После чего я помаленьку стал кушать и поправляться. По­том отцу и говорю:

—Пап, запрягай лошадку, вези меня в церковь.

Папа меня под руку, мама под вторую — из саней вытаски­вают, в церковь ведут. А люди глядят, шепчутся:

—Миша приехал… Миша приехал! Слава Богу!

Рады люди. А Мария стоит, нос повесила — не знает, куда найти себя. И Мария осталась одна, и я один. Вот так. Вот таковая судьба…

Позже, когда уже стал я опять служить, батюшка спросил меня:

— Ну что, Миша, жениться будешь либо как?

— Нет, какое там! Какой я жених…

Стал пономарем в Алейске. А позже рукоположили в дьяко­на, через два месяца — в священника. Стал иеромонахом. Пи­меном. Два года прослужил — увидел во сне: нашу церковь ло­мать будут. И показано было, кто конкретно из нашего села бу­дет храм разламывать. И через два года пришло это время. Те са­мые люди, которых я во сне лицезрел, которых отлично знал, цер­ковь -г- на замок, меня за бороду (а борода-то еще была — три волосинки), в вагон — и на ,Колыму Ну, как везли — понятно. В телячьих вагонах. В чем захватили, в том и поехали. Ни поду­шечки, ни ложечки, ни хлебушка. Хлебушка не дали с собой даже!

Привезли нас на Колыму — а там уже тыщи людей рабо­тают. Много накопилось «противников русской власти».

Мы — пополнение «противникам». Принудили меня рыбу чистить. Тем одни добывают рыбу, остальные чистят, другие пилят лес, а эти бочки делают. Говорить запрещено было — как на работе, так и за столом. И часовой стоит ночкой — чтоб не было никакого разговора. Заговорил — бунтовщик.

Кормили нас одними вареными рыбьими головками. Полный таз этих головок принесут, кружка либо две кипяточка, без завар­ки, без сахара (сахар не спрашивай!) — вот и все пропитание. Все обовшивели, грязные-прегрязные, уставшие-преуставшие. Жили в казармах. На нары из бревен ветвей накидают — вот и кровать. Одежды никакой не давали. В чем приехали — в том и работали, одежда наша — и кровать нам, и подушечка. Мыла когда дадут по куску, когда не дадут. Зато кипяточка сколько хочешь. Ну, хорошо, мы хоть этими головками наедались. Рыбу же — солили и в бочках катили на пароход. Работали лишь заключенные, а конвоиры были гражданские. Вооруженные: И плетки у их были. Работали мы практически до погибели. Кто не может — расстреливали и закапывали, как собак… И вот я насмелился — произнес как-то вслух:

—Вот, нас пасут, как скотинушку, и подкармливают, как скотинушку. А часовой хоть и у двери стоял (а я 6-ой был от края), увидел и услышал.

—Кто это говорит?!

Подошел. За руку меня изловил, руки как клещи: — А ну-ка, бунтовщик! Выходи! Вытащил меня из-за лавки. Вывел на улицу, шапку снял с меня. С крыши капель — снег и дождик. Поставил под капель. Каплет мне прямо в темечко. Я стою. Чувствую — голова со­всем леденеет. А часовой мне орет:

—Стой!

И снова со злостью:

—Стой!!!

Желал прикладом меня стукнуть — размахнулся. Думаю: то пи на данный момент зубы вылетят, или глаза, или нос перебьет.

Но не стукнул, потому что я стою смирно. Думаю: что будет — то и будь… Позже голова закружилась, закачался я, свалился — не помню как.

Когда очнулся — уже лежал на кровати в больнице. Голова — как как будто в огне горит, и кажется большой, как бочка!

Температура ужасная. Аппетит исчез. Длительное время даже слова огласить не мог — таковая адская боль была. Не знал что со мной. Позже вызнал, что у меня менингит — ужасная заболевание. Ко мне подступали, спрашивали:

- Ты для чего сюда приехал?

- Не знаю…

- Откуда? А я лишь:

- Мать, мать! Папа, папа! Возьмите меня!

В это время на Колыму привезли пополнение, и конвоирам когда они направлялись обратно, повелели:

- Возьмите вон того мальчугана, который все орет: «мать, мать!». Увезите его, он еще юный…

Короче, списали меня как<совершенно негодного к работе, как не жильца на этом свете. Дали документы. Конвоиры доставили меня домой, в Алейск, в отцовский дом, — прямо по адресу. Перескочили через порог— папочка дома был, мамочки не было.

Как папочка увидал меня — так и свалился на колени.

Ой!!! Миша приехал!

Мамка пришла скоро. Наплакались. А позже покормили, чем милиционеров. Они уехали. Оказались—добрые люди, эти милиционеры. Отлично, молвят, что меня привезли. А я свалился — не знаю, сколько и спал. А пробудился — голова болит, и болит, и болит. Стану молиться мне легче. Сяду молиться — мне легче. Взялся читать Псалтирь. Читал, читал и свалился, не знаю, сколько я спал. Когда свалился — меня не стали трогать. Так и стал читать до того времени, пока не упаду не засну. Очнусь — начинаю опять. Лишь молитва мне и помогала.

А позже соседка приносит газету:

—Батюшка, смотри-ка, приказ Сталина — надеть погоны, открыть церквя…

Это был 1943 год. Что-то поменялось в стране, ежели случилось такое. Прочли, поплакали, порадовались, сели — чайку попили, молча посидели. Позже ушла соседка. Через 2 часа приезжает председатель Алейского исполкома, а с ним два дедули.

—Здрасти, батюшка. Вот газета вышла. Приказ Сталина — открыть церкви! Мы церковь уже освободили, зерно убрали, почистили, промыли все. Люди стоят — ожидают. Приехали за вами. Как ваше здоровье? Вы можете служить?

А я на их смотрю, молчу — не знаю, как отвечать. Какое мое здоровье? Лишь что сижу, лишь что чуть хожу. Про здоровье говорить нечего. Сильно голова болит, менингит — это страшная заболевание. Они меня 2-ой, 3-ий раз спрашивают:

— Батюшка, ну что вы не отвечаете? Можете служить?

Поедимте!

А я молчу — не знаю, как отвечать.

— Батюшка, вот смотрите, опять начали они, церкви открыли а ведь ни 1-го священника нет, всех порасстрепяли, лишь вы один остались.

Я поразмыслил—поразмыслил, поднимаю палец, на восток показываю и говорю:

— Хорошо, давайте одежду! Одели меня, посадили на тележку, привезли к той церкей, из которой брали. Как я глянул — свалился на колени, слезы потекли ручьем. Не мог своими ногами идти. Страшно вспоминать даже… На коленях полз я до алтаря, и все рыдал. Люди встали на колени — и тоже рыдали…

У меня дома был подрясник, крест — надел все. Заполз кое-как в алтарь, старички со мною зашли. Престол был закрыт клеенками, простынями. Раскрыли — на престоле крестик небольшой лежит и Евангелие. Слава Богу — хоть Евангелие сохранилось! Принесли свечки — зажгли. Пришел псаломщик.

— Давай, батюшка, возглас!

Поставили меня на ноги. А я не могу стоять — плачу. Слезы сдавили гортань. Два старичка меня подняли один справа, иной слева, держат под руки, посодействовали поднять руки, я лишь произнес:

— Благословен Бог!.. — и свалился. Не мог стоять на ногах. Залился слезами. Люди опять зарыдали. Опять подняли меня.

- Батюшка, давай возглас!

Я тогда набрался силы, лишь произнес:

— Благословен Бог наш и сейчас и присно и во веки веков!.. — и свалился снова. Они тогда сами произнесли: — Аминь! — и пошла служба.

Просфоры постряпали — принесли, чашу принесли, кагор, все у людей нашлось. Трое суток я не выходил из церкви — трое суток молился. Не кушал, не пил, даже на улочку не прогуливался по естеству. Голова свалится — задремлю быстро, проснусь — и снова служба. Ночкой и деньком. Люди не желали уходить из церкви — так наскучались по службе. Так были рады, так желали молиться!.. Одни уходят — остальные прихо­дят:

—Батюшка, нам бы покреститься, исповедаться…

На четвертые день совершенно без сил я вышел в церковный двор. Мне молвят:

—Батюшка, для вас сторожку истопили, вычистили, вымыли. Пойдем туда!

Я свалился и спал — не знаю сколько… Две недельки прошло, я ду­маю: «Нужно бы домой за бельем съездить». Двое прихожан взя­лись проводить меня. Лошадку привели, Я лишь за ворота вышел, лишь перекрестился — у меня голова закружилась. Свалился я — не помню, как свалился. И слышу, как в душе у меня слова звучат: «Молись! Отправь человека — белье принесут. Молись!»

И я очнулся. Боже! Бог повелевает молиться! Даже свалился — и то молись. Вернули меня в сторожку. Позже белье принесли, вымылся я горячей водичкой. И— слава Богу! И стал молиться.

Вот с этого момента Господь даровал мне прозорливость. Вижу каждого человека — каковой он. Мысли вижу людей. Будущее знаю каждого человека. Страшно говорить даже о этом. Ни­кому до того не говорил. Для тебя же, Валентин, говорю, как отпрыску: это не мое, это Господь даровал такую крепость силы…

Заблаговременно открыто было мне, что Никита Сергеевич Хрущев закроет нашу церковь. Я произнес тем двум старичкам, которые привели меня в церковь в 1943 году:

— Завтра мы служим последнюю службу. Опосля службы к нам придут церковь закрывать по приказу Хрущева.

Так все и случилось. Убрали мы все святыни, книжки. Выхо­дим из алтаря. Смотрим — стоят четыре человека. Два мили­ционера и двое из исполкома. У их уже замки свои, пломбы свои.

Я говорю моим старичкам:

—Идите со мной рядом. На данный момент к нам подходят и назовут меня по имени-отчеству.

Двинулись эти люди к нам навстречу.

—Вот, Миша… — именуют меня по имени-отчеству, по приказу Хрущева ваша церковь закрывается.

Я лишь произнес им:

—Не наша воля, а ваша воля. Пока…

Они свои два замка повесили—на обе двери, также две пломбы.

Был у меня антиминс, и стал я совершать службу дома, ночами, в спаленке, где помещалось человек 5. Стали помо­гать мне монахиня, матушка Мария Яковлевна, и несколько старушек. Все делалось всекрете, на службу приходили лишь доверенные люди. Ну и у кого какая нужда — требы тоже ис­полнял помаленьку,..

Приближалась Пасха, готовились совершать ночную служ­бу. Но языки довели — полиция о этом выяснила. Ну, и я, по мило­сти Божией, знал, что в эту Пасху, в 5 часов утра, придут 5 милиционеров, чтоб захватить нас — за то, что мы совер­шаем службу. Служили мы, завешивая окна одеялами, чтоб свет не просвечивался, — и на улице, и у соседей, и около дома много глаз. Службу окончили пораньше: уже в 3 часа ночи все ушли. Открыли двери, освежили комнату, чтобы в воздухе не чув­ствовался запах ладана. Все прибрали — чтоб признака не было, что тут проходила служба. Я стою, молюсь, канон чи­таю Пасхальный. В епитрахили, с крестом. Свечки горят, сени открыты, двери открыты, калитка открыта. В 5-ом часу в дверь стучатся. Матушка Мария Яковлевна приглашает:

—Входите!

Заходят пятеро милиционеров. А я приготовил в прихожей 6 стульев: 5 в ряд и один напротив. Они входят, как в фуражках пришли, так и стоят. Я знаю, что они благословения брать не будут. Подхожу — каждому ручку подаю:

—Ну, здравствуй, Иван Петрович, здравствуй, Григорий Ва­сильевич!

Каждого называю по имени-отчеству. Один милиционер сни­мает фуражку и говорит:

—Я таковых людей еще не лицезрел. Не знает нас, а по имени-отчеству именовал…

А я им отвечаю:

—Садитесь, милые сынки, вы пришли меня изловить, да сами попались!

Они задумываются: как попались? Что это, засада какая-то? Ог­лядываются кругом — нет, никого нет, никакой помехи. Тогда я и говорю им:

—Мы живем в мире, где царствует грех. А грехи такие быва­ют…

И начал. Поведал одному все его грехи — «от» и «до».

Другому и третьему. Они:

—Батюшка! Так это вы про меня говорите!

И иной. И 3-ий так же. А я то же — и четвертому, и пятому. Тогда они обомлели.

— Батюшка! Учи нас! Мы ничего не осознаем. Лишь не го­вори никому про это!

— Вы сами не скажите, — отвечаю. Я-то не скажу. А то вы придете домой — своим супругам: то-то-то.

— Нет, нет! Не скажем никому.

— А у тебя вот жена некрещеная, — говорю, у тебя мама некрещеная… А ты сам некрещеный… А они снова требуют:

— Батюшка, учи нас! Покрести нас. Прощаясь, произнесли:

— Батюшка, что нужно — говори! Во всем поможем.

Итак они стали помогать — с большой любовью помогали. В ночное время огород копали. Посадили ночкой, чтоб никто не лицезрел, а сами нарядились так, чтоб их не узнали. Дров при­везли. Колодец вычистили. Оградку отремонтировали. Картош­ку окучили и всю выкопали — спаси их Господи. Не давали мне ничего делать:

—Батюшка, учи нас, учи!

Все покрестились. Всех их повенчал здесь, в домике. Такие стали друзья с ними!..»

Ах так бывает в жизни. Вот видите, что означает правда Божия. В душу благодать заходит, так как она нужна, так как она истина, любовь — это не поддельная, не искусственная любовь, а настоящая любовь, правда Небесная. Она заходит в душу — и че­ловек осознает ее и становится из неприятеля великим дру­гом.

Чтоб осознать это, всем нам нужен был таковой молитвенник, как отец Пимен. Он ведь девственник был, дамского пола ни разу не коснулся. Условия его жизни были лишь скорбные. Он сам был худеньким, слабым, даже нездоровым, а духом — таковая сила! Вот и судите — зло либо благо заболевание, ежели телесный недуг помо­гал держать душу в чистоте…

Через два года опосля нашей встречи отец Пимен отошел ко Господу. А его уроки до этого времени у меня в памяти. Прощаясь, я по­клонился и произнес ему:

—Спасибо для вас огромное!

А он — грозно так на меня глаза вскинул:

—Требуй прощения!

А за что? — опешил я.

—Неверное ты слово произнес. Как нужно?

—Спаси Бог! — громко произнес о. Пимен. Лишь так. По другому говорить — это грех. Что такое «спаси»? Это Самому Спа­сителю. Кого мы просим о спасении? Бога, а не какое-то «бо». Так и нужно говорить: Спаси Бог, Спаси Христос! Спаси Господь! Ска­жи всем…

И я тоже с того времени все о том наговариваю. «Спасибо» это гово­рить даже постыдно. Ведь Спасатель и Бог пришел всех нас спасти. Л мы даже ленимся либо не желаем на сто процентов, верно выгово­рить слово — Бог. Мы не думаем! какое это повреждение нашей жизни. Подумаешь, дескать буковка! А, к слову, произнесет педагог:

— Ребята, напишите «стол».

Они напишут, а последнюю буковку не допишут. Получится не «стол», а — «сто»! Ох! Куда попали. Таковых примеров много. По­пробуй торговый работник в отчете — одну цифру пропусти. Что будет? О-хо-хо! Сердечко заколотится! Давление повысится. А по-юм ревизия проверит — все продукты целы. А что случилось? Да цифру пропустили! Вот, как одна цифра действует в жизни. А здесь — закон Божий: написан. Закон! Божий! А мы его на сто процентов про­пускаем! Не одну буковку, а все буковкы. Так куда же мы попадаем?

Попав на тот свет, Клавдия Устюжанина спрашивала:

Господи, как я буду жить, ежели мое тело все изрезано? А нампонять нужно, что у всех нас душа изрезана! То тело. А то —душа. Мы все пораженные. Душа у нас у всех нездоровая. Так сдела­ем ревизию в нашей душе! Видите сколько недочетов у нас в жизни-то! В семье. В обществе. В Кремле. Ежели мы в земной шко­ле в тексте требуем даже запятую точно поставить. А здесь — школа Небесная. А здесь закон Божий у нас не исполняется. А если б Насвоспитывали жить по закону Божиему, всех, — то у нас бы не было ни крючка, ни замка, ни охранника, ни тюрьмы, ни убийства, ни воровства, ни насилия, никакого хульного слова. И никакого орудия смертоносного нам не надо. Смотрите, нам добра сколь­ко делать — не переработать! А мы — не можем добро сделать. Так как мы калеки — и телесно, и духовно. А потому нам нужно Господа Бога просить всюду и постоянно о вразумлении и о молитве. А чтоб плохие мысли не лезли, как говорил отец Пимен, «надо душу свою закрывать духовно Божьим законом. Не болтовней заниматься, а с Богом разговаривать». Благодать Его обожать и ценить.

http://happy-school.ru/publ/uroki_otca_pimena/8-1-0-14900

http://refsurf.ru/3548793927.html