Адмирал (нынешнее латинское название — Vanessa atalanta) — одна из упомянутых в первой работе С. Четверикова о «волнах жизни» бабочек, вдохновивших его на это открытие. Сравнительно редкий для Подмосковья вид, в некоторые годы резко увеличивающий свою численность. Эта фотография, как и снимок той же бабочки, помещённый ниже, были сделаны мной в Московской области в 2009 году 11 лет назад, в 1905 году, студент-биолог Сергей Четвериков (позднее — известный русский и советский учёный, 1880–1959) опубликовал небольшую, но яркую и ставшую впоследствии классической работу под заглавием «Волны жизни».

Она содержала открытие, ныне общепризнанное. Собственно говоря, Четвериков наблюдал всего-навсего за несколькими видами бабочек Московской губернии. Он обратил внимание, что их численность в некоторые годы возрастает, иногда довольно резко, а в другие годы — столь же заметно убывает. И назвал это явление «волнами жизни».
Конечно, кто-то может скептически возразить: «А в чём здесь открытие-то? Да ведь нечто похожее любой мало-мальски наблюдательный человек в своей жизни непременно замечал!». Но в том-то и дело, что большинство самых революционных открытий в истории человечества, что называется, «лежат на поверхности». Они «очевидны» практически всем — и именно поэтому их никто по-настоящему не замечает. «Если хотите что-то надёжно спрятать, то спрячьте это на самом видном месте». Это вполне применимо к открытиям Дарвина, Менделя, Четверикова… если говорить о биологии. Но на самом деле — к большинству крупных открытий в любой области знания. Именно о таких «неявных очевидностях» и пойдёт ниже речь.
Четвериков не был первым, кто заметил «волны жизни», его открытие состояло в другом. Он первым обратил внимание на всеобщность этого явления. И уверенной рукой написал, что его наблюдения (выделение моё) «общи для всего животного мира, и потому выводы, к которым приводят факты из биологии наших бабочек, могут быть с одинаковым правом прилагаемы и ко всем остальным группам животных». Для такого вывода требовалась уже недюжинная научная смелость. Правда, Четвериков, как отмечено выше, был тогда всего лишь студентом, и, возможно, поэтому он решил «поскромничать». Он распространил свои выводы только на фауну, животный мир, ограничил их одной зоологией.

Нашествие бабочек боярышниц, «прилив жизни», по терминологии С. Четверикова

Разумеется, теперь любой биолог знает, что «волны жизни», то есть колебания численности, наблюдаются не только у животных, но и у растений, микроорганизмов, вообще у всего живого.
«Фокус», однако, заключается в том, что хотя это правда, но ещё далеко не «вся правда». В действительности открытие Четверикова далеко выходит за рамки не только зоологии, но и вообще биологии. И — в целом естественных наук… И этого, тоже вполне «очевидного» факта за всё минувшее столетие учёные совершенно не заметили, что называется, «в упор», как это ни удивительно. Хотя так ли уж это удивительно? Развитие науки, особенно во второй половине XX века, заключалось в её всё более глубокой специализации. Во всех областях учёные глубже и глубже зарывались и погружались в свои собственные отдельные «норки». Даже философия, которая, по идее, должна была бы обобщать и сводить воедино выводы и открытия разных наук, превратилась в ещё одну дополнительную обособленную «норку». Универсальные знания, универсальные открытия, затрагивавшие не одну, а сразу множество научных дисциплин, оказались попросту никому не нужны. На них не было «спроса», потому что не было надлежащих «специалистов»!

Как подметил в середине ХХ века один наблюдательный человек, «специалисты все без исключения… не верят в метод работы, который вторгается во все специальности — от ботаники до археологии. Они ограничивают поле своей деятельности, чтобы не разбрасываться и углублённо изучать вопрос во всех подробностях. Современная наука требует, чтобы каждая специальность рылась в своей собственной ямке. Никто не привык заниматься разборкой и сопоставлением того, что добыто из разных ямок».
Является ли такое положение правильным и нормальным? Конечно, нет. Оно свидетельствует о глубоком кризисе, тупике, чтобы не сказать — упадке научного знания в нашу эпоху. А можно ли это положение преодолеть? Нет сомнений, что рано или поздно оно непременно будет преодолено. Поэтому поставим вопрос иначе: настало ли для этого время? Рискну предположить, что возвращение к энциклопедическому знанию в науке станет возможно только одновременно с новым приливом мировой социальной революции. Странное дело: когда в царей летели бомбы народовольцев, или даже вовсю работала большевистская Чека, или жёг на кострах еретиков какой-нибудь непреклонный фанатик Кальвин, и самим учёным порой приходилось очень несладко, как Мигелю Сервету, именно в такие эпохи в научном знании наблюдался острый и непреодолимый порыв к соединению того, что прежде было разобщено, разделено и разорвано. По крайней мере, до сих пор в истории человечества всё бывало именно так…
А часто революционерами и учёными становились и просто одни и те же люди. Николай Кибальчич, чьё оригинальное изобретение — бомба с «гремучим студнем» — отправило к праотцам царя Александра II, в камере смертников составлял проект другого не менее смелого изобретения — реактивного летательного аппарата, способного совершать космические перелёты. И это в эпоху, когда в воздухе уверенно держались только воздушные шары! То есть Кибальчич грезил именно тем, что и стало, возможно, самым крупным достижением науки в грядущем XX столетии. Он просил жандармов отправить его проект на рассмотрение в Академию наук, а тюремщики смотрели на осуждённого с крайним недоумением и непониманием: они привыкли, что люди в его положении интересуются лишь одной-единственной бумагой: прошением о помиловании на высочайшее имя. Проект Кибальчича без движения пролежал и пропылился в полицейских архивах вплоть до 1918 года…

Реконструкция летательной машины по проекту Н. Кибальчича и конверт почты СССР 1961 года с его портретом и марками в честь первых космонавтов

А чтобы подобные планы перестали задерживаться, по слову поэта, «на станциях лбов», другим красным революционерам потребовалось вначале доделать в Ипатьевском доме то, что начали Кибальчич и его товарищи: отправить на тот свет внука и правнуков того человека, которому они оторвали ноги на Екатерининском канале. Это может звучать жестоко, но «история – мамаша суровая», как говаривал Ленин, «и в деле возмездия ничем не стесняется». (Причём историю гораздо больше занимает движение вперёд, прогресс, а возмездие — это, так сказать, сугубо побочный эффект и даже не всегда обязательный). И эту жестокость, вернее, неумолимость исторического процесса необходимо хорошо понять, потому что без неё будут непонятны многие его закономерности.

Вернёмся, однако, к открытию Четверикова и попробуем разобраться, почему оно касалось не только зоологии, и не только биологии… и вообще было гораздо шире, чем предполагал его автор.

С. С. Четвериков в молодости и в зрелом возрасте

Предоставим слово самому автору открытия. Он писал в 1905 году в «Дневнике Зоологического отделения Императорского общества любителей естествознания…»:
«чтобы наблюдать эти явления, вовсе не надо ехать в Пампасы. Всюду, постоянно повторяются они, и если мы как-то мало их замечаем, то только потому, что не обращаем на них внимание, не даём себе отчёта в целом ряде фактов, ежегодно проходящих перед нашими глазами. И только в тех случаях, когда явление принимает грандиозные, часто опустошительные размеры, все начинают о нём говорить.
В 1897 и следующих годах массовое появление непарного шелкопряда (Lymantria dispar L.), оголившего громадные площади лесов и нанёсшего существенный вред плодовым садам, вызвало всеобщее внимание не только зоологов, но, можно сказать, всего русского народа. 

Вспышка численности («прилив жизни») непарного шелкопряда

Другой недавний случай, прошедший, конечно, более незаметно, так как не был связан с опустошениями и материальными убытками, был всё-таки замечен большинством, даже мало интересующейся зоологией, публики — я говорю о появлении в 1901 г. в значительном количестве красивой бабочки — адмирала (Pyrameis atalanta L.), вообще у нас редкой. 

Но кроме этих, бросающихся в глаза случаев, стоит только повнимательней приглядываться к окружающей жизни, и перед нами начнут один за другим появляться аналогичные факты. Но все ли в ней спокойно, является ли она чем-либо постоянным, уравновешенным? Безусловно, нет! Можно без всякого преувеличения сказать, что фауна ни минуты не бывает постоянна. С каждым днем, с каждым почти мгновением ее равновесие нарушается, одни виды переживают приливы жизни, другие отливы; и в то же время с полным правом можно утверждать, что нет такого вида, который бы время от времени не испытывал этих приливов или отливов.»

Четвериков возвышается почти до поэзии, когда описывает этот новый открытый им мир:
«…мы имеем дело всё с теми же волнами видовой жизни, вечно приливающими и отливающими в безбрежном море живой природы. И как море ни минуты не остаётся в покое, покрываясь то рябью, то громадными волнами бури, так и море видовой жизни постоянно волнуется, то разбегаясь мелкою, едва уловимою зыбью, то вздымая грозные валы, несущие опустошение и разрушение…»

Жители Острова Рождества привыкли к ежегодной миграции красных крабов (Gecarcoidea natalis), совершающейся каждый ноябрь для откладки яиц на побережье. В ней участвует от 40 до 100 миллионов особей

Мир «волн жизни», открытый Четвериковым, можно назвать полной противоположностью тому миру, в котором настойчиво приучали жить людей господствующие классы все тысячелетия их предшествующей истории: посредством религии, искусства, философии, науки, литературы… Тот мир был вечен и неизменен с момента своего сотворения, причём во всех отношениях, на всех уровнях. На социальном уровне – простыми людьми правили их прирождённые, «природные» господа, а любое отклонение от этого порядка рассматривалось как нарушение «изначальной гармонии». Естественно, что этому соответствовали точно такие же неизменность и постоянство в живой природе. Карл Линней, отец современной систематики, уверенно заявлял: «Видов существует столько, сколько их создало в самом начале Бесконечное Существо».

Потребовался почти целый век кровопролитных переворотов и революций, чтобы идея вечности и неизменности видов тоже дала трещину, пошатнулась и опрокинулась. (Точно так же, как социальные революции опрокинули и разбили вдребезги идею «прирождённой аристократии»). Разумеется, одно было психологически тесно связано с другим: постепенно привыкнув к тому, что королевские венцы могут падать с августейших голов прямо в уличную грязь (и иногда даже вместе с этими головами), люди стали более восприимчивы и к идее о том, что и сам человек не всегда был венцом творения, а произошёл от низших форм жизни. Но всё-таки даже теория Дарвина оставляла некоторую лазейку для прежнего мировосприятия: ведь она не исключала возможность медленного, постепенного, неспешного развития, когда за жизнь одного поколения окружающий мир меняется неуловимо мало. То есть, по сути, остаётся неизменным. А в мире «волн жизни» Четверикова всё было ровно наоборот! Он очень неуютен, этот мир. Это мир, который непрерывно сотрясается землетрясениями, причём сразу во всех возможных направлениях. Мир-катастрофа, весь состоящий из волн, где «мелкая, едва уловимая зыбь» абсолютно закономерно переходит в «громадные волны бури… грозные валы, несущие опустошение и разрушение…». Где именно землетрясение, катастрофа, пусть даже в малоощутимой до поры до времени форме «ряби» и «мелкой зыби» является настоящей нормой, а любая неизменность — даже не исключение, а скорее — просто фикция, обман зрения.

Кстати, это очень хорошо перекликается с замечанием, которое однажды В. И. Ленин сделал в кругу своих товарищей, и которое нам известно по рассказу И. В. Сталина (выделение моё). «Я не знаю другого революционера, — говорил Сталин, — который умел бы так беспощадно бичевать самодовольных критиков «хаоса революции» и «вакханалии самочинных действий масс», как Ленин. Помнится, как во время одной беседы, в ответ на замечание одного из товарищей, что «после революции должен установиться нормальный порядок», Ленин саркастически заметил: «Беда, если люди, желающие быть революционерами, забывают, что наиболее нормальным порядком в истории является порядок революции»».
Мысль Ленина, как нетрудно видеть, очень близка к рассуждениям Четверикова, только касается иной области — не природы, а социальной жизни. И она предельно жёстко противостоит распространённому мнению скрытых и явных реакционеров, которые считают, что социальная революция — это какое-то редкое, исключительное событие, «нарушение нормального порядка», противоположное «естественной», «спокойной», «мирной» эволюции (на которую они, так и быть, скрепя сердце, согласны). Нет, это норма. И вся историческая эволюция сложена из приливов и отливов, то есть «маленьких революций» и «маленьких контрреволюций», которые время от времени неотвратимо сменяются «громадными волнами бури… грозными валами, несущими опустошение и разрушение…». Именно на этот факт с сарказмом и указал Владимир Ильич, разглядев в своём оппоненте скрытого филистёра.
Тут невольно вспоминается, что в Алма-Ате, в ссылке, Л. Д. Троцкий размышлял, как ему назвать свою автобиографическую книгу (ныне известную как «Моя жизнь»), и одно из возможных названий для неё было «»Приливы и отливы». Автобиография революционера.» Он подразумевал «приливы и отливы революции», или, как он их назвал в начале автобиографии, «исторические приливы и отливы».
Случайно ли такое поразительное совпадение терминологии с терминами С. С. Четверикова? Нет, оно вовсе не случайно. И там, и здесь речь идёт о колебаниях численности, «волнах». Правда, если мы точно знаем (или думаем, что знаем), что «приливает и отливает» в ходе «волн жизни» в живой природе, то что «приливает и отливает» в ходе социальной революции и исторического процесса в целом — в этом ещё надо разбираться. (Хотя ответ на этот вопрос, как скоро станет ясно, тоже совершенно «очевиден». Об этом и поговорим в следующий раз.

 

Источник