Слева – молоко, оставленное молочником у порога английского дома, согласно традиции, степенно ждёт появления хозяев. Но может не дождаться из-за изобретательности синиц-лазоревок, которые своим поведением с 1920-х годов дали учёным интересную пищу для размышлений  Итак, попытаемся представить себе этот непривычный колеблющийся мир, по которому разом и во всех направлениях бегут открытые С. С. Четвериковым «волны жизни», цунами и мелкая рябь (которые – суть одно), мир, ни на одно мгновение не остающийся спокойным и неизменным.

Как уже было отмечено, Четвериков ввёл замечательные понятия «приливов» и «отливов жизни», «подъёмов и падений». В уже процитированном сочинении 1905 года он писал:
«волны жизни, как всякие волны, состоят из подьёма и падения; те случаи, когда происходит внезапное массовое появление какого-либо вида, продолжающееся некоторое время и кончающееся уменьшением численности его снова до прежней нормы, будем называть – приливами жизни. И обратно, – в тех случаях, когда численность какого-нибудь вида внезапно опускается ниже его обычной нормы, происходят – отливы жизни. Вот вся совокупность этих явлений и образует волны жизни.»
Таким образом, в центр внимания Четвериков поставил понятие численности. Если она растёт – наблюдается прилив, падает – отлив. Само применение математических методов в биологии в то время выглядело новинкой и довольно плохо воспринималось научным миром. Учёные привыкли разделять естественные, точные и гуманитарные науки, и ни в коем случае не смешивать их. Тут можно вспомнить трагикомическую ситуацию, в которой оказался Грегор Мендель в 1865 году, когда делал перед естествоиспытателями доклад об открытых им законах наследственности. А слушатели с недоумением смотрели на духовное лицо, которое твердило им о новом биологическом законе – «три к одному… три к одному», и, вероятно, с подозрением думали: уж не хочет ли этот монах-августинец протащить в биологию что-то вроде догмата пресвятой Троицы? Они не задали Менделю по итогам его выступления ни единого вопроса (!), то есть сказанное им полностью прошло мимо их сознания. Потребовалось наступление нового века, чтобы законы Менделя переоткрыли, причём сразу в трёх странах одновременно. А Четвериков писал на заре того же XX века…

Однако хочется думать, что в наше время попытка подсчитать всё, что угодно, уже не может никого ни удивить, ни шокировать. Как сказал Д. И. Менделеев, «наука начинается с тех пор, как начинают измерять». Поэтому заметим, во-первых, что в биологии приливы и отливы происходят НА ВСЕХ УРОВНЯХ сложности живого: ведь меняется не только число особей, но и количество отдельных клеток, популяций, генов, органических веществ и т. д.  А во-вторых, зададимся вопросом: то, что Четвериков подметил в отношении живого (точнее – только животного) мира, разве не касается мира вообще, всех и всяческих материальных вещей и явлений, как природных, так и созданных человеком? Будь то в области истории, культуры, искусства, науки и техники, литературы, языка, экономики… да чего угодно. Мы живём в мире, состоящем из волн, «приливов и отливов». Нет такого предмета и явления материального мира, которые были бы от них свободны. Или вот ещё одно событие в истории эволюции, которое биологи любят вспоминать и описывать, поскольку оно происходило прямо у них на глазах. Голубые синицы (Parus caeruleus) в Англии в начале 1920-х годов вдруг научились, а затем стали передавать друг другу умение срывать картонные крышки с молочных бутылок, чтобы полакомиться сливками, отстоявшимися в бутылке. (Английские молочники имели обыкновение оставлять свои бутылки на пороге частных домов, так что у изобретательных синиц открывалось «широкое поле для деятельности»).

После этого вспышка «откупоривания бутылок» синицами быстро охватила всю страну, и даже привела к изменениям в их пищеварительной системе. Бутылки стали закрывать фольгой из тонкого алюминия, но и это не помогло, синицы освоили открывание таких бутылок, подцепляя край фольги клювом. К началу 40-х годов XX века вся популяция синиц Англии владела умением открывать молочные бутылки. Навык стал распространяться в других странах. Бутылки стали прятать в коробки, но птицы приноровились вскрывать и их…
Можно ли сказать, что здесь тоже имела место волна и «прилив»? Видимо, да, но только волна чего? Численность какого материального явления изменялась (если не считать, разумеется, числа откупоренных синицами бутылок)? Попробуем дать ответ: распространялась определённая модель поведения. Причём, что интересно, копирование её происходило не по воле «слепого» отбора, генетически, а сознательно, путём осмысленного подражания. Примерно так, как это обычно происходит и у людей. Но на самом деле и у животных подобное «культурное наследование» – не такая большая редкость. Скажем, соловьи не наследуют свою песню со всеми её замысловатыми коленцами генетически, а учатся ей от старших поколений. И каждое новое поколение обогащает полученную от предков мелодию новыми руладами и фиоритурами. Чаще всего в песне соловья не более 10 колен, но у певцов с «богатой культурной традицией» их может быть до 25, а иногда и все 40 (кстати, все колена имеют у знатоков особые названия – клыканье, пленьканье, лёшева дудка, лягушачья дудка, польская дудка, дешёвая дудка, водопойная россыпь, желна, кукушкин перелёт и т. д.). По выражению птицеловов, один умелый певец многих сородичей «ставит на хорошую песню». Этим объясняется, между прочим, слава, которой нередко пользуются соловьи из определённой местности (допустим, курские). Хотя эта слава не раз играла с соловьями самую дурную шутку – именно в таких местах их начинали усиленно вылавливать и сажать в клетки, – и вот, глядишь, местность, ещё недавно блиставшая искусным соловьиным пением, вдруг начисто теряла всю свою старинную «музыкальную славу», поскольку прерывалась «культурная традиция». Не только у соловьёв, но и у более скромных певунов, к примеру, зябликов, в каждом лесу мы обнаружим свою «художественную школу». А, скажем, у хищников в порядке культурной эволюции передаются многие приёмы и навыки охоты…

А теперь поговорим о «приливах и отливах» в историческом процессе. И снова поставим всё тот же вопрос: численность ЧЕГО при этом изменяется? Он вовсе не так прост, как можно подумать (хотя, когда ответ будет дан, он тоже, наверное, покажется «очевидным»).
Очень любил развивать тему исторических приливов и отливов Л. Д. Троцкий; он не раз сердито прохаживался насчёт «дилетантов, шарлатанов и тупиц, не способных вдуматься в диалектику исторических приливов и отливов». Но говорили об этом и другие большевики (например, И. В. Сталин). То есть сам факт существования «приливов и отливов» (или, как выражались иногда, «подъёмов и спадов») революции, был для всех марксистов несомненен.
Ещё пара цитат Троцкого. В 1929 году он замечал: «Я два раза уже пережил такие массовые отходы от знамени: после крушения революции 1905 г. и в начале мировой войны. Я достаточно близко знаю, таким образом, из жизненного опыта, что такое исторические приливы и отливы. Они подчинены своей закономерности. Голым нетерпением не ускоришь их смены.»
«Своя закономерность приливов и отливов» – это прекрасно, об этом мы ещё поговорим дальше, но всё-таки ЧТО именно переживает подъём или спад?
Троцкий: «Орбита революции состоит из частных подъёмов и спусков. Искусство руководства состоит, между прочим, в том, чтоб не скомандовать наступления во время спуска волны и не упустить подъёма».
Это довольно ценное наблюдение. Как видим, помимо больших, «долгих» подъёмов и спадов, бывают, по крайней мере, в эпоху революции, ещё и короткие, быстрые волны, длящиеся месяцы и недели (а возможно, даже и дни). Между прочим, это сразу заставляет отказаться от предположения, что такие волны – это исключительно изменения численности социально-экономических классов (буржуазии, дворянства, рабочего класса и т.д.). Разумеется, численность классов постоянно меняется, отжившие классы идут на убыль, новые – им на смену, но это процесс всё же не такой быстрый, а в дни революции общественная панорама за считанные дни может поменяться до неузнаваемости! Конечно, это не изменение общей численности класса или классов. Но тогда что же?
Л. Д.: «Революция прорастает первой заводской тачкой, на которой ожесточившиеся рабы вывозят своего надсмотрщика; первой стачкой, которой они отказывают хозяину в своих руках; первым подпольным кружком, где утопическая фантастика и революционный идеализм питаются из реальности социальных язв. Она протекает приливами и отливами, раскачиваемая ритмами экономической конъюнктуры, её подъёмами и кризисами.»
Экономические ритмы? Да, опять мы видим волны, на этот раз в экономике, но и они тоже не меняют своё направление с такой быстротой, как это случается в революцию.
А вот это наблюдение того же Л. Д. уже вплотную подводит нас к ответу:
«Резкие приливы и отливы массовой борьбы делали русский пролетариат на протяжении нескольких лет как бы неузнаваемым. Заводы, которые два-три года тому назад единодушно бастовали по поводу какого-либо отдельного акта полицейского произвола, сегодня совершенно теряли революционный облик и оставляли без отпора самые чудовищные преступления властей. Большие поражения обескураживают надолго. Революционные элементы теряют власть над массой. В её сознании поднимаются наверх неперегоревшие предрассудки и суеверия. Серые выходцы деревни разбавляют тем временем рабочие ряды. Скептики иронически покачивают головами. Так было в 1907-1911 годах.»
Думается, мы не слишком ошибёмся, если сделаем вывод, что меняется не численность класса, а преобладающая в нём модель социально-классового поведения. Именно она «приливает и отливает». Новая модель поведения, в корне отличная от старой и даже диаметрально противоположная ей, распространяется в дни революции с быстротой пожара. Люди, ещё вчера бывшие покорными и послушными, вдруг разом теряют все эти качества и ведут себя совершенно по-новому. «Посмотрите, – писал В. И. Ленин в годы первой русской революции, – как быстро выпрямляется вчерашний раб, как сверкает огонёк свободы даже в полупотухших глазах».

(О чём, между прочим, повествовали забавные стихи Василия Князева «Народ и интеллигенция», опубликованные в русской печати в 1918 году. Познанья черпая из книжек, Творили собственный народ, И был приятен им, как рыжик, Духами вспрыснутый Федот. Опрятен, мягок, добр, воспитан, Любил царя, был тих, учтив, Гостеприимен, трезв, начитан И набожно-благочестив… И вдруг — ужасная картина: Под топорами стонет дверь!.. Заместо ангела — скотина, Заместо брата — лютый зверь!..)

Г. Н. Горелов. «Разгром помещичьей усадьбы. 1905 год». 1925

Однако Федот с топором в руках – всё тот же самый Федот, державший в них прежде икону и евангелие, и даже принадлежит он к тому же самому классу, что и прежде, вот только модель его поведения резко поменялась).
Любопытно отметить, что в первую очередь в модели поведения меняется суть, и лишь затем уже — форма. К Зимнему дворцу в январе 1905 года рабочие, как известно, шли с привычными иконами и хоругвями, портретами царя, во главе со священником. А после Февраля 1917 года генерал Деникин слышал в железнодорожном вагоне такую «проповедь» какого-то солдата: «Братие! Оставим все наши споры и раздоры. Сольёмся воедино. Возьмём топоры да вилы и, осеня себя крестным знамением, пойдём вспарывать животы буржуям. Аминь.» «Толпа гоготала, — вспоминал Деникин. — Оратор ухмылялся — работа была тонкая, захватывавшая наиболее чувствительные места народной психики.» «Тонкость работы» заключалась именно в том, что форма здесь сохранялась привычная, традиционная — проповедь — вот только суть её была уже совершенно другой, чем прежде.
Но в какой-то момент, если революция не достигает полной победы, революционная волна доходит до максимума и начинает откатываться назад. Старая, казавшаяся навеки похороненной, модель поведения внезапно возвращается. Подъёмы или же спады «массовой борьбы», «отходы от знамени» и тому подобные драматические события – всё это прямые следствия этого процесса.

P. S. В дальнейшем нам предстоит ответить на ещё один «детский» вопрос: а почему, собственно, повсюду наблюдаются «приливы» и «отливы», «волны», почему мы не видим линейного, равномерного распространения чего-то нового? И опять вопрос оказывается не так прост и даже совсем не прост, а ответ, когда он дан, «очевиден».

 

Источник